Анастасия Буракова: Зачем помогать россиянам, если украинцам хуже

В новом выпуске подкаста «Как!?Так?» Анастасия Буракова, основательница проекта «Ковчег», который помогает россиянам, уехавшим из страны из-за антивоенной позиции, и проекта «Первым рейсом», который объединяет тех, кто хочет вернуться, как только появится такая возможность.

Марина, ведущая подкаста: Идея нашего подкаста в том, чтобы сравнить то, как что то должно происходить с тем, как оно происходит на самом деле, то есть ожидание и реальность. И вот вы организовали проект первым рейсом, который объединяет тех, кто хочет вернуться в Россию, как только будет такая возможность. А как вы себе представляете этот момент? Какие у вас от него ожидания есть? Может быть, какая то более позитивная картинка, которая как мечта и более реалистичная, которую вы ждете на самом деле?

Анастасия Буракова: Ну, в первую очередь проект «Первым рейсом» это, конечно, не про буквально первый рейс, на который все сядут и полетят, потому что в авторитарных режимах смена, собственно, и конец этого авторитарного режима, может быть, может идти по разным сценариям: и по силовым, и по элитному расколу, — но, тем не менее, мы должны быть готовы к процессу демократизации и иметь какое то видение будущего. Иметь и пакеты реформ, и предложения по переходному периоду. 

«Мы», я имею в виду, глобально демократическая оппозиция, которая не хочет нового царя, которая не хочет нового авторитарного и впоследствии тоталитарного лидера, не хочет новых войн. Мы должны иметь план на переходный период, мы должны иметь план демократизации. Он может быть не один, потому что люди, например, придерживаются разных взглядов на экономическое устройства, на участие государства в тех или иных сферах. Но, тем не менее, план должен быть. И более того, путинский режим 20-летиями, точнее, 20-летие, внушал людям постепенно, что политика — это не их дело, что политика — это удел каких-то маргиналов, и вам сюда лезть не нужно: «За вас сейчас все решат тут специальные дяденьки в костюмах, которые между собой все поделят». 

Так вот, это не так. И сейчас, когда началась война, мы увидели огромное количество в «Ковчеге», в первую очередь, увидели огромное количество неравнодушных людей, которые раньше не участвовали в политике, для которых антивоенное высказывание, подпись антивоенные петиции, выход на свою первую акцию протеста был таким первым политическим действием. И мы бы очень не хотели терять этих людей, потому что они действительно классные, они помогают многим инициативам антивоенным гражданским проектам. И мы бы хотели, чтобы эти люди впоследствии также принимали участие в политической жизни России.

И проект «Первым рейсом» как раз об этом. Это сохранить человеческий капитал, потому что, как я вижу задачу «Ковчега»: она не состоит в том, чтобы люди уехали, полностью интегрировались и вообще забыли про существование России, в перспективе сменили паспорт и жили, и приносили пользу другой стране. 

Все таки я хочу, чтобы Россия стала демократической страной, и чтобы люди со схожими идеологическими взглядами принимали в этом процессе непосредственное участие. Поэтому в первую очередь мы хотим показать людям, что политика — это не удел маргиналов, это не удел каких то специальных личностей вокруг царя, это дело каждого из нас. И каждый может найти себе нишу, которую ему интересно. И в этом формате прорабатывать реформы, которые могут быть в той или иной сфере от социального предпринимательства, до избирательного законодательства и, соответственно, принимать в этом процессе участие, получать знания, получать навыки, чтобы действительно стать таким кадровым резервом будущей России.

Марина: А у вас есть какое-то объединение людей вокруг вот этой точки, когда можно будет вернуться или, как вы сейчас говорите, участвовать в политике можно вообще не возвращаясь и не думая о том, когда падет режим? Но все таки людям нужно на что-то надеяться, что режим все таки падет, что можно будет вернуться. Как вы формируете это представление и сами себе это представляете? 

Анастасия Буракова: Ну, здесь, к сожалению, никто не ответит, кроме Валерия Соловья или каких то деятелей, которые очень много фантазирует и на этом кайфует. Никто не может предсказать падение авторитарного режима. Мы видели на исторических примерах в других странах, в том числе и даже в России, что авторитарные режимы заканчиваются очень внезапно. А никакие предсказания, никакие сроки, как правило, не сбываются, и катализатором может стать какая-то совершенно неожиданная ситуация. 

Ну, условно, недавний мятеж Пригожина. Никто не ожидал, что в силовых структурах, может быть и военных структурах, может быть, какой-то раскол и может быть, такое открытое противостояние. Понятно, что он закончился в итоге примирением, братанием публично, но, тем не менее, это показатель слабости системы. Поэтому режим может простоять долго. 

Режим может простоять 10 лет. Режим может закончится через несколько месяцев. Никто не может здесь предсказать, какими бы знаниями в области политологии люди не обладали. Поэтому понятно, что если пройдет 10 лет, то из тех людей, с которыми мы сейчас коммуницируем в рамках проекта первого рейса, которые в нем участвуют, останется готовых вернуться, наверное, не знаю, 10% в лучшем случае. Но если это перспектива, например, трех лет, то мы сможем сохранить большинство из этих людей для того, чтобы они впоследствии принимали участие в политической жизни. Поэтому здесь, к сожалению, каких то прогнозов ни я, ни кто либо еще дать не можем. Но, тем не менее, мы должны делать то, что мы можем делать.

Марина: А вы сами сомневались, возвращаться или нет? 

Анастасия Буракова: Я вообще никогда не хотела уезжать из России, и я никогда не хотела жить за границей. Если бы не прямые угрозы со стороны Следственного комитета, уголовного преследования за мою правозащитную деятельность, то я бы и не уехала никогда. Поэтому, да, конечно, я хочу вернуться, и я хочу менять Россию. И я вижу в этом свою глобальную задачу и свое участие, и свою экспертизу, которую я могу предложить стране, в которой я родилась и выросла.

Марина: А по поводу того, что вы сейчас говорили: что «чем больше проходит времени, тем меньше людей будут готовы вернуться». Несколько месяцев назад социологи говорили, что большинство россиян воспринимают эмиграцию, как спринт, а не как марафон. И больше, чем половина была работа в России, и многие рассчитывали быстро вернуться. И здесь есть две какие то опасности: первая, это то, что постепенно действительно люди будут все больше интегрироваться, принимать новую реальность и оставаться там, где они остаются, а вторая, что они выгорают и просто психологические проблемы будут начинаться у людей. Вот как сейчас по «Ковчегу» вы видите, какой расклад? Изменилось ли что то?

Анастасия Буракова: Ну, конечно, очень сложно жить в другой стране, читая только новости, общаясь только с людьми из страны, в которую ты не можешь вернуться. Это правда психологически очень тяжело. И такая модель, она не может существовать долго. У человека действительно начнутся и психологические проблемы, и апатия, депрессия и прочее. Поэтому в «Ковчеге» мы, например, переключились: у нас, конечно, сохраняется экстренные форматы помощи, но вместе с этим мы переключились и на адаптационные форматы. Мы организуем встречи и с местным сообществом стран, у которых есть российские мигранты, и дискуссии: лекции по истории, лекции по политике, чтобы люди чуть лучше понимали контекст стран, где они живут. У нас сейчас эмигранты имеют возможность изучать больше 20 иностранных языков, не только английский, немецкий, но и языки стран, в которых большое количество российских эмигрантов: после начала войны образовалась такая диаспора. 

Вот, мы сейчас совсем недавно запустили курсы профессионального переобучения на дистанционные профессии, потому что, конечно, это огромный вопрос, поиск работы за рубежом, особенно в странах, где своя экономическая ситуация не очень хорошая. И вопрос, где заработать на жизнь он стоит остро. Поэтому сейчас, благодаря нашим волонтерам мы запустили уже третий курс переобучения, и впоследствии планируем еще, конечно. Это IT-профессии, SMM-write и прочее, но, тем не менее, люди будут обладать какими то познаниями в дистанционной профессии и будут иметь возможность что-то заработать, ну и так далее. 

В общем, адаптационные форматы в “Ковчеге” это, безусловно, то, на что мы обращаем внимание, но параллельно мы стараемся сохранить человеческий капитал для России и в российской орбите. То есть это процессы не взаимоисключающие. Не значит, что, если ты в какой-то перспективе хочешь вернуться, если будет такая возможность, если ты следишь за новостной повесткой, если ты, например, помогаешь российским политическим заключенным, ты не можешь параллельно интегрироваться в жизнь другой страны, это не взаимоисключающие процессы, это скорее процессы, которые должны идти параллельно.

Марина: А у вас после начала войны был такой момент выбора, кому помогать россиянам или украинцам беженцам? Потому что, с одной стороны, естественно, помогать своим согражданам, но с другой стороны, на всех на нас, мы все наверняка чувствуем это давление, чувство вины. И наверняка все слышали аргументы, с которыми нельзя не согласиться в пользу того, что помогать нужно тем, кому хуже. То есть украинским беженцам. Был ли у вас такой момент сомнений, чувствовали ли вы это давление, и как решили, что все таки нужно помогать именно россиянам-эмигрантам, которые не в самой худшей ситуации, хотя проблем, очевидно, очень много у всех.

Анастасия Буракова: Я бы не сказала, что это был такой какой-то рациональный выбор, расчет или что-то еще. Скорее создание проекта «Ковчег» было таким достаточно эмоциональным моментом, какой-то оформивший в моей голове идеей. До объявления первого публичного прошло, наверное, дня три. И, если честно, я не предполагала, что это будет какой-то огромный проект или проект такой многовекторный, какой он есть сейчас. Я думала, что это будет востребовано среди диссидентов. Среди людей, которые так или иначе участвовали в политической жизни, которые работали в независимой журналистике, занимались правозащитной деятельностью. 

Я получала просто огромное количество сообщений, когда еще не были приняты вот эти новые законы военной цензуры. Люди все равно так или иначе подвергались преследованию, например, за донаты в украинские организации помощи беженцам. Приходили сотрудники ФСБ и проводили так называемый «осмотр помещения», что по факту является обыском, ну, просто иначе оформляется без уголовного дела. Люди, которые подписывали антивоенные петиции, сталкивались с большим количеством увольнение с работы и так далее. Поэтому я просто отреагировала на запрос, и я благодарна своим коллегам правозащитникам, которые согласились подключиться и тоже людей проконсультировать. 

Соответственно, это не было каким-то рациональным расчетом. В личном качестве я, конечно, помогаю и жертвую деньги, например, в организации, которые помогают Украине, и мы сотрудничаем с некоторыми организациями. И в «Ковчег» было много обращений от украинцев, которых с оккупированных территорий отдали как один коридор, он был в Россию, и, соответственно, мы помогали людям, например, которые остались без документов на территории России, получить документы для выезда. Потому что российские власти, российские официальные лица говорили: получайте российское гражданство и езжайте, куда вы хотите, не давая людям сохранить как бы свое гражданство, которое они хотят сохранить. 

Они бежали от войны, где в единственно возможный коридор. И таких обращений было особенно много как раз в период активных боевых действий и в период активной фазы оккупации территории украинских. Поэтому мы не отказываем в помощи, если к нам обращаются украинцы, мы не оказываем помощь, если к нам обращаются белорусы. Например, в Варшаве у нас есть оппозиционеры, которые преследуются в странах Центральной Азии, которым мы помогаем. То есть проект не ограничивает аудиторию помощи. Если человеку нужна помощь, то мы очень стараемся помочь или перенаправить к нашим партнерам.

Марина: Вопрос по поводу проекта «Первым рейсом», который наверняка вам много раз уже задавали. Я даже видела в комментариях на YouTube, просто не можем не задать, в том числе, потому что он такой распространенный про персональные данные. Вы сейчас сами говорили, что опасно подписывать петиции, опасно оставлять где-то свои имена и фамилии. И вот «Первым рейсом» собирает контактные данные людей. И даже если это сделать безопасно, все равно никогда нельзя гарантировать, что если они у вас есть, что они куда-то не ждут?

Анастасия Буракова: Мы не проводим никаких мероприятий, мы не проводим никаких мероприятий внутри страны не потому, что мы хотим как-то исключить людей, которые приняли решение остаться, просто потому, что мы действительно не можем гарантировать безопасность. Сейчас «Ковчег» и «Первым рейсом» не имеют никакого стигматизирующего статуса, но в условиях нынешних репрессий это не значит, что это не изменится за один день. Поэтому мы не работаем внутри России, не проводим оффлайн мероприятий каких-то. 

Соответственно, в нашем внутреннем чате «Первым рейсом» нет подраздела «Россия», а тем, кто все таки регистрируется из России, мы даем памятки, в том числе, от «Теплицы социальных технологий» и от других партнеров по безопасности, но мы хотим создать безопасное пространство. 

Ну, то есть, условно, когда мы принимаем заявки на жилье в наших широтах, мы собираем больше данных, потому что нам необходимо человека идентифицировать. Человек находится в общем пространстве взаимодействия с другими людьми, и нам надо понимать, с кем мы общаемся. Поэтому я не вижу проблемы для людей, которые уехали. И если мы не знаю, будем бояться каждого чиха, даже уехав.

Ну, я не знаю, как мы тогда хотим демократическую Россию построить, как мы хотим, не знаю, в дальнейшем как-то участвовать в политике. Поэтому здесь мы не собираем каких-то супер чувствительных данных, типа номеров телефонов или что то еще, которые могут использовать мошенники. И у нас, конечно, с начала работы «Ковчега» есть протокол работы с данными. Соответственно, мы запрашиваем у человека после первичной верификации удобный для него способ коммуникации. 

Если человек не хочет добавляться в чат, мы оставляем e-mail для рассылки и, соответственно, привязку к персональным данным, к фамилии имени и так далее мы не оставляем у себя ни в каких базах. Мы оставляем почты, чтобы можно было на них сделать рассылку, если какие то важные новости о проекте. И, соответственно, после обработки, после одобрения или отклонения анкеты, мы данные удаляем.

Марина: Люди, скорее всего, боятся ведь как раз потому, что репрессии работают довольно удобно и нету каких-то объективных способов у людей понять, что опасно, что безопасно, поэтому на всякий случай многие перестраховываются.

Анастасия Буракова: Да, я, конечно, понимаю, потому что репрессивный режим. Действительно, как бы люди и те, кто уехал, боятся. И когда мы, например, только запускали «Ковчег», к нам обращались журналисты, которые хотели поговорить с людьми, уехавшим из-за антивоенной позиции или из за преследований. И большинство людей, например, кто останавливался на шелтерах, мы спрашивали, есть ли кто то, кто готов дать интервью. 

Боялись вообще говорить. Боялись рассказывать, например, даже соседям о своих историях. И после этого мы, кстати, запустили направление психологической помощи, и оно действительно очень помогает. И у нас как бы люди есть, которые остаются в России, придерживаются антивоенной позиции. Для них мы тоже делаем группы, и люди начинают чуть более свободно, я бы сказала, относиться к коммуникации, уже не так боятся, рассказывает свою историю, понимают, что они не сделали ничего плохого. Они стоят на стороне правды, в этом нет ничего постыдного или зазорного. Поэтому здесь действительно есть такой психологический барьер.

И, конечно, те репрессии, которые в России сейчас, которые происходили в отношении гражданского общества, в отношении несогласных в предыдущие годы, они накладывают отпечаток. И от этого мы никуда не денемся, я боюсь, еще очень долгое время.

Марина: Вот вы уже упоминали, что сильно расширился круг людей после начала войны, которые заинтересовались политикой, можно сказать, потому что многих это тронуло и многих лично как то затронуло. То есть, может быть, они бы продолжали жить спокойно, но такие вещи, как мобилизация, коснулись их лично. И вот мне рассказывали знакомые активисты, что, когда просили для какой-то помощи людей рассказать о своей активность в России, то люди настолько не понимали, что от них хотят, что некоторые писали свою волонтерскую деятельность, например, в Единой России. То есть если ты обращаешься к в «Ковчег» и просишь тебе как-то помочь, ты не понимаешь, что для этого нужно быть оппозиционером. И здесь речь скорее о том, что расширился круг людей, которые пострадали от власти, которые хотят эмигрировать. Вы воспринимаете этих людей как актив? Как кого то, с кем можно работать? Как вы объясняете им что-то? Помогаете ли вы таким людям?

Анастасия Буракова: Да, конечно, В том числе для людей, которые уехали после начала мобилизации в безвизовых для россиян странах, мы проводили огромное количество адаптационный мероприятий. 

Для многих людей вот эта эмиграция стала первым выездом вообще за границу. То есть люди никогда не имели такого опыта, не имели опыта самостоятельных поездок, коммуникации в среде вне России. Поэтому, конечно, это сложно, особенно, если человек собрался очень быстро, не успел ничего изучить. И мы делали достаточно большое количество в, как раз, конце сентября — начале октября адаптационные ивенты, где рассказывали, как про формальные вещи способы легализации, где здесь, например, искать жилье, как найти единомышленников, какие есть информационные ресурсы, на которые можно подписаться и получать информацию о стране, о городе, событиях, так и, конечно, мы давали такой спектр идеологической информации. 

Например, из тех людей, которые уезжали после начала мобилизации, были такие, кто не знал, что есть какие-то независимые медиа и что есть какие-то СМИ, кроме того, как включить телевизор фоном. И действительно так, мы давали подборку медиа, которые пишут и про войну, про репрессии, которые пишут, про действительное положение дел в России. И я надеюсь, что это какую-то свою роль сыграло, но вместе с тем, если человек не поддерживает войну, если человек не поддерживает репрессии, пусть он даже не был активистом, пусть он не принимал участие в каких то организациях, движениях и так далее, мы все равно, конечно, ему помогаем.

Понятно, что, например, такие лимитировано виды помощи, например, с жильем, мне очень жаль, что мы не можем предоставить места всем. Но иногда количество запросов превышает наши возможности в 10 раз в 12 раз. И поэтому мы, конечно, смотрим по тяжести ситуации, мы смотрим по рискам. Если человек, например, убегал от преследования, то, конечно, мы отдадим ему приоритет. И, к сожалению, нам приходится выбирать. Мы смотрим, конечно, по нуждаемости, рискам и вот таким критериям более гуманистическим.

Марина: Вот сейчас есть люди и среди тех, кто остался в России, и среди тех, кто уехал, которые не могут принять решение: одни думают, оставаться ли или уезжать, а другие думают, возвращаться ли и вывозят ли они экономически, психологически. Вот какие вопросы вы бы посоветовали себе задать тем и другим? Как оценивать ситуацию?

Анастасия Буракова: Ну, в первую очередь эмиграция — это не универсальный совет. Эмиграция — это супер, сложно. Даже если человек обладает какой то специальностью, которая может быть востребована за границей, это все равно спуск на несколько ступеней вниз, особенно если, например, нет хорошего уровня владения иностранным языком. Английский, да, но, например, если какие-то рабочие специальности, например, можно найти с ними работу в Канаде, в Германии получить оффер, и в любом случае требуется функциональный местный язык. И, к сожалению, ты не можешь выучить язык за месяц, это годы. И поэтому посмотрите, в первую очередь по вашим финансовым возможностям. 

У некоторых есть ситуации, когда, например, больные родственники или родственники, которые не не могут уехать, нуждаются в уходе. Поэтому здесь я бы не сказала, что эмиграция — это подвиг. Оцените риски. Оцените риски, если вы останетесь, насколько вы готовы, насколько у вас позволяет ситуация и принимайте решение самостоятельно. Особенно не смотрите какие то комментарии в Твиттере, что, если вы не уехали, значит, вы там, я не знаю, за войну, конечно, это не так. 

И, конечно, в России остается огромное количество людей, которые так или иначе, и стараются помогать украинским беженцам, которых вывезли в Россию: как уехать в Европу, так и за какой-то первичной помощью, когда люди приезжают вообще без всего, и у них там разбомбленные дома. Люди распространяют и антивоенную агитацию, пусть не открыто, не с открытым лицом, пусть они не являются публичными спикерами, но, тем не менее, люди, например, просто не поддерживают войну или уволили с работы в государственных органах — это все форма протеста. И уехать — это не подвиг. Уехать — это сложно. И каждый здесь принимает решение для себя. Я не могу сказать, что все эмигрируйте. Это просто невозможно. И все таки в России остается достаточно много неравнодушных людей. Людей, которые выступают против войны.

Марина: А сейчас, после электронных повесток и разных других изменений появились какие-то дополнительные сложности, чтобы выезжать из России, например, мужчинам приходится или кому-то помогать?

Анастасия Буракова: Пока мы таких случаев не фиксировали, но, справедливости ради, пока вот этот единый реестр воинского учета, в рамках которого могут рассылать электронные повестки и в автоматическом режиме накладывать какие-то ограничения, он еще не заработал. Ну, как бы цифровой ГУЛАГ строили-строили, но процессоры украли, поэтому как бы хотят гайки закрутить, но быстро не получается. Поэтому пока мы таких случаев не фиксировали, но это не значит, что государство не учится и не делает: каких-то новых репрессивных методик не вводит. Поэтому пока таких случаев нет. Но это не значит, что в какой-то перспективе их не будет.

Марина: А вот была волна эмиграции после 24 февраля, была волна после мобилизации, а после, например, мятежа Пригожина были какие-то люди, которые испугались и поняли, что происходит что-то опасное и тоже уехали или нет?

Анастасия Буракова: Была очень кратковременная такая волна. Я бы сказала, что, конечно, она несравнима с волной эмиграции, которая была после объявления мобилизации или сразу после начала войны. Она, ну, понятно, что и мятеж закончился достаточно быстро. Был небольшой всплеск запросов, но они больше были такого юридического характера. Закроют ли границы? Как можно уехать, если закроют границы? Есть ли какие-то дополнительные риски, например, для тех, у кого есть опыт военной службы или что-то еще? Ну, то есть такие скорее запросы от людей, которые пытались вообще оценить ситуацию. Не могу сказать, что это стало какой-то такой новой массовой волной отъезда.

Марина: А как-то изменился набор стран, в которые едут россияне? Сначала мы, может, сначала ехали куда-то там, в Турцию, например. Сейчас в Турции стали меньше давать видов на жительство.

Анастасия Буракова: Ну, набор стран для первичного отъезда он не изменен. И, конечно, это вызвано, во-первых, наличием документов, в первую очередь, заграничного паспорта, потому что, когда его нет, то здесь не так много опций: это Армения, Кыргызстан, Беларусь — вообще оговорюсь, не рассматриваю как страну, которая хоть как-то безопаснее России, потому что незаконной практики и похищений вывоз в Россию, например, тех, кто преследуется там, происходит регулярно и в обратную сторону тоже. Поэтому Армения, Кыргызстан, Казахстан, страны, куда люди выезжают, первично просто потому, что туда выехать, особенно в Казахстан, с которым достаточно протяженная наземная граница, дешевле можно осмотреться. 

В любом случае есть у человека в случае с Казахстаном, например, 90 дней, чтобы как-то посмотреть, оценить, куда можно ехать дальше или сделать документы. И, соответственно, в дальнейшем уже люди выбирают какие-то другие страны в соответствии со своими критериями. 

В Турцию тоже поток не снизился. Я бы сказала, что процент отказов действительно стал сильно больше. Но, тем не менее, все равно в не самых популярных, например, городах: не в Анталии, не в Стамбуле, не в Измире, — получить вид на жительство проще. И чаще Турцию, как постоянную страну для проживания выбирают люди, у которых есть какие-то дистанционные профессии, которые могут зарабатывать, не выходя из дома и снимая достаточно недорого в небольшом городе какую-нибудь квартиру.

Вот в Армении и Грузии более такое политизированное комьюнити. И я бы сказала, что здесь такая самая большая концентрация людей, которые имели какой-то опыт гражданского участия. И Казахстан после Нового года, когда ужесточили правила миграционные, когда визаран перестал работать, стал такой страной первичного въезда, но менее популярной страна для того, чтобы остаться.

Марина: А есть какой то топ-3 юридически-психологических трудностей, с которыми чаще всего обращаются в «Ковчег»? Что это за проблемы и как их решать?

Анастасия Буракова:: Я бы не сказала, что какие-то вопросы такие есть, специфичные. Но, конечно, это вопрос легализации в разных странах. Это вопрос о рисках преследования. Например, если человек не знаю, только запостил, что-то потом удалил: есть ли какие-то риски для этого? Конечно, достаточно много спрашивают про возможность переезда в страны, где более такой насыщенный рынок труда и где есть возможность найти работу, какие есть опции. Спрашивают про гуманитарные визы. Ну и, соответственно, спрашивают про риски нахождения в той или иной стране. Потому что страны, например, не входящие в Европейский Союз или не США, Канада, ситуация может меняться, может меняться реакция властей, что мы видели, например, не так давно в Кыргызстане вопиющий случай и буквально похищение. Вот процедура экстрадиции человека, который преследуется в России и задержание других активистов. Поэтому здесь вопросы безопасности нахождения в той или иной стране тоже достаточно часто задают.

Марина: А есть какой то чек-лист? Если человек все таки собрался эмигрировать, что можно или нужно предусмотреть? Если есть возможность время подготовиться, допустим, человека не преследуют прямо сейчас, а просто он опасается или не хочет находиться в России; и какой-нибудь там список вещей, которые нужно обеспечить: жилье, документы, легализация. 

Анастасия Буракова: Да, на самом деле, мы многие издания, многие проекты публиковали такой чек-лист неоднократно, чтобы свериться и не воспринимать на слух. Можно поискать через перестроечном отъездом. Но, конечно, в первую очередь подготовьте документы. Если у вас есть время, но нет заграничного паспорта, пожалуйста, сделайте его, потому что за границей это будет сделать сильно сложнее и дольше. 

Сейчас, например, записи на получение, на подачу документов, на заграничный паспорт, безвизовая для россиян странах растягивается на несколько месяцев. То есть даже не вырвать окошко, чтобы записаться. Поэтому сделайте документы, проверьте, все ли у вас с документами: например, об образовании, о заключении брака, свидетельство о рождении детей, — все ли с ними в порядке. Можете поставить апостиль, но апостиль имеет смысл ставить, когда вы переводите документы, например, для страны, куда планируете трудоустроиться. Если еще такого плана нет, то, собственно, не знаю, можно, конечно, английский сделать и это так или иначе, может, в каких-то странах пригодиться. Поэтому в первую очередь проверьте документы, посмотрите правила легализации перед тем, как ехать в ту или иную страну. 

Подумайте, какой источник дохода у вас будет. Можете ли вы, например, найти работу на местном рынке по своей специальности. Или же, например, если вы обладаете дистанционной профессией, какие возможности есть для дистанционной работы. 

Ну и оцените вообще весь весь комплекс: это доходы, комплектность документов и, соответственно, какие-то индивидуальные вещи. Например, не знаю, кому-то в жарком климате тяжело и плохо со здоровьем, кому-то наоборот, там холодным не очень хорошо. Кто-то знает, например, какой-то язык на бытовом уровне или хорошо знает страны, куда планирует переезжать и так далее. Здесь, конечно, очень субъективный выбор стран. Конечно, люди в первую очередь отталкиваются от возможности трудоустройства, как правило, потом от всего остального

Марина: Вот среди экспертов, которые писали у нас колонки в The Moscow Times и комментировали что-то, очень часто звучит мнение, что одна из главных психологических трудностей для эмигрантов это неопределенность, что никто не знает, когда это закончится, никто не знает, надолго обосноваться или можно будет вернуться. Вот как вы сами с этим справляетесь? И как может быть в «Ковчеге» советуете тем, кто обращается за помощью с этим справляться?

Анастасия Буракова: Здесь, наверное, лучше по помощи. Я думаю, что это вообще может быть, и по восприятию индивидуально. Может, это вообще, может быть, такой отдельный материал, отдельный подкаст. 

У нас есть профессиональные психологи, психотерапевты, которые, соответственно, у которых есть какие то и практики уже наработанные и форматы помощи. Поэтому здесь скорее, я не буду советовать, не являюсь экспертом. Но, конечно, ситуация неопределенности, особенно в безвизовых странах, где сложно получить ВНЖ или большой процент отказов. 

Например, я сама в Грузии живу, и ситуация с периодическими банами людей военными на границе, ситуация с тем, что у тебя нет вида на жительство, это пусть совсем чуть-чуть, но в каких-то моментах урезает некоторые возможности, она такая. 

Ну, то есть, как бы я, например, живу так, что я не уверена, здесь ли я буду через год или буду где-то в другом месте, но, тем не менее, конечно, индивидуально у каждого разная потребность в чувстве дома и в каких-то планах долгоиграющих. Но я боюсь, что сейчас, наверное, ни у кого нет горизонт планирования, какой он был до начала войны. 

Ну, то есть условно вопрос: «что будете делать через год?» или «какие у вас планы на ближайшие три года?», — он скорее звучит немного так оторван от реальности. Поэтому я боюсь, что сейчас в этой ситуации у всех планирование на месяцы, в лучшем случае, если не недели. Вы знаете, что все это закончится, что закончится война, и когда-то Россия станет демократической страной. Мы должны в этом принять участие. Наверное, так. Либо, если вы выбрали путь эмиграции совсем легализации в другой стране и адаптации, то это тоже выбор и, соответственно, тогда адаптироваться на новом месте и строить какой-то план на будущее чуть-чуть проще.